Жалобная книга [litres] - Макс Фрай

Варя глядит на меня с откровенным ужасом.

— А ты… Ты тоже пробовал? — спрашивает наконец.

— Конечно. И не раз. Но мне, честно говоря, не слишком понравилось. Так что теперь эвакуируюсь заблаговременно. Как крыса с тонущего корабля, ага.

— Значит, это не обязательно? — в голосе ее звучит явное облегчение.

— О боже. Конечно, нет. Все вообще необязательно, кроме двух правил, которые я тебе вчера изложил. Не трогай того, кто не жалуется; после завершения сеанса не вмешивайся в жизнь своей добычи, даже заговаривать не смей. Больше никаких ограничений.

— Неужели никто не пробовал эти запреты нарушать? Не верится. Человек такая упрямая скотина, ему только скажи: «нельзя», — на дыбы станет.

— Ну, положим, не всякий человек. А пробовать — пробовали, конечно.

— И что? — Варя берет ехидный тон. — Умирали на месте, сраженные небесными молниями?

— Не обязательно. Просто никому не удавалось осуществить задуманное. Непременно что-нибудь случалось. Как вот вчера этот взрыв в кафе, когда ты мне погадать собралась. Надо понимать, мы с тобой собирались нарушить еще какое-нибудь правило, лично мне неизвестное. Я, по крайней мере, так подумал в какой-то момент. Когда мы уже в машине сидели…

— Ясненько-понятненько, — вздыхает Варя. — Вот ведь… В детстве, когда читала сказку о Синей Бороде, думала про его жен: «Какие же дуры, зачем они открывали эту запретную дверь?» А теперь — ох, как я их понимаю!

— Это пройдет, — говорю мягко. — Это от страха. Так часто бывает: когда человеку очень страшно, он начинает искать способ немедленно довести умеренно пугающую ситуацию до критической точки. Чтобы уж скорее рвануло, и больше не надо было бояться. Во всяком случае, со мною так бывает.

Она хмурится, улыбается, чертит мизинцем узоры на столешнице. Пробует мой кофе. Вздыхает:

— У тебя вкуснее получился. Почему?

— Потому что кухня моя, — утешаю. — На своей территории всяк великий герой.

— А у меня так давно нет своей кухни, что я утратила все основные инстинкты, — кивает. — Э-э-э… Слушай, я почему-то совсем не могу называть тебя по имени. Хочу сказать: «Максим», — и язык не поворачивается. Это потому что тебя на самом деле не так зовут? Или я вообще ничего не понимаю…

— Да нет, именно так меня и зовут, — пожимаю плечами. — Хочешь, сократи до «Макса», многим этот вариант больше нравится. А хочешь, придумай что-нибудь свое. Или вовсе никак не зови. Можно ведь обойтись без имени.

— Попробую обойтись. На мой вкус, «Макс» еще хуже… Так вот. Ты обещал объяснить мне, как будет жить дядечка, чью судьбу я вчера, как ты говоришь, «слизнула»… То-то вкус такой во рту мерзопакостный. А ведь полтюбика твоей зубной пасты извела, пальцем по деснам елозя!

— Как? Да вот так и будет, — пожимаю плечами, а сам некстати огорчаюсь, думаю, что надо было ей зубную щетку, что ли, купить в круглосуточном супермаркете, проезжали ведь мимо. — То, что ты пережила, — не фантазия, не галлюцинация, а самая что ни на есть живая жизнь. Как это происходит, не знаю. Никто не знает. Известно лишь, что оно происходит. Этого вполне достаточно.

— Но ты обмолвился, есть некий нюанс…

— Есть.

Я наконец собираюсь с мыслями и выкладываю ей все как на духу. Давно пора было, но очень уж скользкий момент. Опасный. Любят неофиты на этом повороте истерику закатывать. Понятно почему.

А врать в таком деле нельзя.

— Видишь ли, как, — говорю, — обстоят дела. Он-то, конечно, проживет свою жизнь, этот дядечка. И все, что было с тобой, сбудется для него, это правда. Просто он… — черт, ну как сказать-то?! — мало что почувствует. Понимаешь?

Мотает головой. Что ж, по крайней мере, честно. Хуже, если бы сделала вид, будто все ясно.

— Все будет для него как под местным наркозом, — объясняю. — Не только и не столько физические ощущения, хотя и это тоже. Восприятие в целом притупится. Вместо того чтобы испытывать радость, человек будет думать: «Я радуюсь». С другой стороны, в наихудшую минуту своей жизни — если, скажем, ребенок умрет — все тоже ограничится размышлениями на тему: «Кажется, я очень страдаю». Вместо феерического оргазма будет лишь констатация факта: «Все в порядке, мне хорошо, кончаю». Зато и боль будет лишь раздражать, но не мучить. Что мы действительно воруем, забираем себе, так это остроту восприятия. А мысли, события, люди, идеи и прочая незначительная мура, конечно, остаются хозяину.

— Если вспомнить, что на самом деле у человека нет ничего, кроме восприятия, выходит, мы забираем все, — строго говорит Варя.

— Именно так.

— И какой смысл им оставаться в живых? — почти равнодушно спрашивает она.

— А какой смысл оставаться в живых всем остальным?

Глядит на меня, хлопает глазами. И тогда я достаю из рукава козырный туз. Единственный стоящий аргумент.

— Мы забираем самое драгоценное, что есть у человека, это правда. Но имей в виду: эта драгоценность в большинстве случаев валяется в самом темном чулане, пыльная и грязная. Сколько усилий предпринимают люди, чтобы притупить свое восприятие, неужели это для тебя новость? Одни изо дня в день пьют пиво, другие раскладывают электронные пасьянсы, третьи мусолят романы, четвертых от телевизоров за ноги не оттащишь… Собственно, все эти ухищрения не обязательны: достаточно поменьше спать и побольше жрать, это тоже отлично работает… А потом удивляются: отчего в юности счастье и му́ку ломтями резали а нынче тонким слоем мазать приходится на хлеб насущный? Куда ушла острота ощущений? Почему сердце больше не рвется на части по всякому пустяковому поводу? И одни вздыхают покорно: «Старею», другие радуются: «Мудрее становлюсь, обретаю власть над эмоциями». А самые лучшие понимают, что уже положены живьем во гроб, терять почти нечего, и идут вразнос, тело свое в первый попавшийся костер на растопку кинуть готовы, лишь бы обрести хоть на миг растраченное по пустякам сокровище… Другое дело, что оно не утрачено. Лежит себе в подвале — только отыщи да пыль смахни. Но это, как ни странно, труднее всего. Сгореть много, много проще.

— Наверное, я знаю, о чем ты говоришь, — вздыхает Варя. — Я, как ты понимаешь, насмотрелась на таких, с погасшим, но беспокойным взором. Они ко мне часто заглядывают, а как ты думал?..

— Ни на секунду не сомневаюсь. Думаю, ты действительно понимаешь.

— Но все равно как-то нечестно получается. У всех остальных хоть какой-то минимальный шанс остается привести себя в чувство. Не знаю уж, как — ну, хоть йогой, что ли, заняться на старости лет, почему нет? А для этих, чью судьбу мы с тобой слизнем, выходит, все кончено? Без вариантов?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});